Родился Корнелий Аристархович в тот момент, когда пьяные матросы на «Авроре» чисто для прикола саданули холостым по Зимнему. Это потом, спустя много лет, он стал ровесником революции, а поначалу, когда даже большевики называли октябрьскую заваруху в Питере переворотом, никто и не помышлял привязывать свой день рождения к пьяной выходке распоясавшейся черни. Первые пять лет жизни Корнелия Аристарховича протекали в сплошном блаженстве. Папа его владел на паях небольшой пекарней, предприятие процветало, в доме царили достаток и покой. И уверенность в завтрашнем дне, потому что на всякий случай в загашнике было припасено некоторое количество благородных металлов. Будущее единственного наследника всех состояний не вызывало у родителей сомнений.

Но человек предполагает, а судьба, как известно, располагает, не взирая на родословную, счет в банке, и тому подобные штучки. Кто же мог тогда подумать, что вскоре осиротеет юный Корнелий Аристархович на некоторое время, что суровая действительность заставит его самостоятельно искать и находить единственное решение в кроссворде событий, что безоблачным останется только прошлое, а будущее покроется плотным туманом подстерегающей на каждом шагу неизвестности. Но это будет чуть позже, а пока все идет своим чередом.

На седьмом году жизни Корнелия Аристарховича укусила собака. Даже и не собака, а какая-то приблудная шавка – глянуть не на что. И не укусила вовсе – лизнуть хотела мальчонку, который сидел на лавочке и уплетал за обе щеки домашнюю колбасу. Просто животное, не жравшее которые сутки, одурело от запаха, от одного вида продукта, а больше оттого, что неделю уже грызло какие-то несъедобные ошметки, ибо ассортимент окрестных помоек был крайне скуден. Собачка подползла к скамейке, повиляла хвостом, встала на задние лапы, собрав последние силы, и сделала то, что всегда делают собаки, когда хотят продемонстрировать человеку признательность, покорность и полную зависимость от него: тявкнула жалобно, и попыталась лизнуть розовую пацанячью коленку.

Корнелий Аристархович заорал благим матом. То ли с перепугу, то ли от жадности, но кричал так, что можно было подумать, будто его самого уже доедают. Собака поджала хвост, скукожилась вся, оцепенело глядела на маленького человека, извергающего из набитой пищей пасти странные и страшные звуки.

Папа Корнелия Аристарховича, к несчастью, находился дома. Он выскочил во двор, мгновенно оценил обстановку, схватил парализованную собачку за лапы и со всей силы трахнул об угол песочницы. Когда начали трещать черепные кости, собака очнулась от оцепенения, но было поздно. «А может, так оно и лучше», - подумала псинка и издохла.

Этот случай произвел сильное впечатление на юного Корнелия Аристарховича. Во-первых, он убедился, что в окружающей действительности есть слабые, а есть сильные существа, и что лучше быть сильным. Во-вторых, понял: сила человека не в ногах или руках, а в голосе, и чем громче, чем увереннее твой голос, тем больший эффект это производит. И, в-третьих, что, может быть, самое главное, Корнелий Аристархович сделал из всего этого для себя магистральный вывод на всю жизнь: прав остается тот, кто остается, а не тот, кто с проломленным черепком уходит в небытие.

Через положенное время часы истории отбили где-то тридцать два-три роковых удара. Качнулся в последний раз и замер маятник жизни, настало затишье мысли духа и воли человеческой. В одну из таких тихих и теплых ночей пришли за папой Корнелия Аристарховича. Тот уж давно сдал свою пекарню государству рабочих и крестьян, давно заделался простым советским служащим в заготконторе по рыбам ценных пород, но, видимо темное нэпмановское прошлое папаши бдительным товарищам в компетентных органах покоя не давало.

Двое в штатских костюмах, ладно сидевших на пришедших с учетом портупеи и кобуры под пиджаком, зашли в квартиру и попросили не шуметь. Обыск в двух из десяти, оставшихся после уплотнения, комнатах ничего не дал. На всякий случай приподняли паркет – тоже пусто. Больше всех это разочаровало почему-то маму Корнелия Аристарховича:
- Сволочь проклятая! – кричала она на невозмутимого папу. – Шоб ты сдох, шлимазл! Нищими нас оставляешь, побираться по миру пойдем!
- Заткнись, падла! – ласково сказал папа бьющейся в истерике маме. - Я скоро вернусь. А ты - береги себя. Впрочем, черт с тобой. Сынок, иди сюда…
Папа подозвал к себе единственного наследника, который был больше удивлен, чем напуган происходящим.
– Иди ко мне, мой мальчик, - погладил сына по кучерявой головке обреченный отец. - Ты же слушаешься своего папу? Вот и умница, и молодец. Ты слушайся, и слушай, что я тебе скажу: я скоро вернусь. Будь хорошим, береги себя. А больше себя, сын мой, береги вот это, - папа с благоговением указал на бронзовый бюст божка с грузинскими чертами. – Это самое дорогое, что у нас осталось. Очень дорогое, дороже и быть не может. Да хранят вас боги наши, я скоро приду…

Однако, пришел папа не скоро – только в пятьдесят третьем или чуть позже, когда вышел вдруг указ о помиловании всех уголовников и рецидивистов. Папа Корнелия Аристарховича, вообще-то, был аферистом, но выпустили тогда всех – казнокрадов, бандитов, убийц , воров, а заодно и аферистов всех калибров и мастей. Политических начали освобождать чуть позже, не о них сейчас разговор.

Однажды в кабинет Корнелия Аристарховича, а он в это время занимал хоть и маленький, но отдельный, с медной табличкой на двери кабинет, вошел незнакомый мужчина с усталым лицом.
- Вы по какому вопросу, товарищ? – спросил Корнелий Аристархович , не поднимая головы от бумаг. Он узнал вошедшего, но надеялся, что тот не узнает его.
- Я тебя долго искал, - сказал вошедший, - но я нашел тебя, сын мой, только мне сдается, ты не рад встрече?
Еще бы радоваться! Корнелий Аристархович все сделал, чтобы вычеркнуть из паспорта графу «происхождение», а тут - родственник ближайший объявился. Как снег на голову, и в тот самый момент, когда ему было по зарез необходимо кристально чистое прошлое, без сучков и задоринок по всем статьям. Вот-вот должно решиться очередное назначение с продвижением на следующую ступень, запятнанный папа тут весьма некстати.
Корнелий Аристархович упорно не глядел на посетителя, но понимал: отмолчаться не удастся.
- Я слушаю вас, товарищ, – тихо сказал Корнелий Аристархович и удивился своему голосу: он дрожал.
- Я бы с большим удовольствием тебя удавил, сынок, но не могу, - экс-папа мельком глянул на дверь. – Ладно, слушай внимательно, товарищ Двуеполов. Кстати, ты получше фамилию не мог подобрать? Права была мать твоя: родовая травма когда-нибудь скажется. Вот и результат: идиот в натуральную величину.
- Вы забываетесь! – взвизгнул Корнелий Аристархович.
- Цыть, гнида! – тихонько сказал посетитель. – Я тебе обратно говорю: слушай сюда внимательно. То, что ты мамашу свою в тюрьму заправил, это я тебе прощаю. Черт с ней – одной дурой на свете меньше стало. То, что ты меня, гад, предал, отца своего, это я тебе тоже прощаю. Но с одним условием: верни бюстик вождя и мы в расчете. Ты все понял, сынок?

Корнелий Аристархович молчал. Не потому, что ему нечего было сказать – воспоминания, тщательно зарытые в организме на предельную глубину, вдруг отрыгнулись и мешали ему сосредоточиться.

Мама тогда долго кричала визгливым истошным криком: «Сволочь! Мерзавец! Ни копейки не оставил, на панель мне идти, да?!». Корнелий Аристархович не утешал мать: он как-то враз повзрослел и уже по серьезному, по взрослому тщательно обдумывал будущую жизнь. Перво-наперво утвердился в мысли: среди разных вещей на ярмарке бытия жизнь человеческая идет по полушке за штуку, а то и того не дадут. Но лучше быть продавцом, чем товаром. А там, глядишь, и в покупатели можно прорваться, имея определенный капитал.

На следующий день Корнелий Аристархович принес в редакцию местной газеты письмо, два тетрадных листочка, исписанных еще неуверенным юношеским почерком. Литературный сотрудник газеты Сеня Аистов пробежал глазами по первым строчкам, почему-то ойкнул и глянул на Корнелия Аристарховича, как на нечто диковинное.
- Ты что написал, мальчик? – спросил Сеня и протянул обратно листочки. - Ты это забери, слушай, и уходи отсюда, понял? Иди, мальчик, а то я тебе морду набью.

С этого момента Сеня мог все бросить, отправляться в сортир и повеситься на брючном ремне, что, собственно, он сделает чуть позже на этапе в лагерь, распустив на ленты домотканую рубаху. Но откуда было знать тогда романтику Сене с его верой в идеалы, что этот мальчик – не простой мальчик, а основатель нового массового движения отречения от ближайших родственников, которые долго и умело скрывались под личинами порядочных людей, но советская власть уверенной рукой сорвала маску приспособленцев с замаскировавшихся предателей. И письмо, которое принес в газету Корнелий Аристархович, было вовсе не письмо, а заявление для печати: «Я отрекаюсь от своего отца, врага народа, изменника делу революции, свернувшего с истинного пути, по которому нас ведет великий и мудрый учитель и вождь, дорогой товарищ Иосиф Виссарионович Сталин».

Корнелий Аристархович на всякий случай шагнул к двери, но не испугался:
- Почему же вы не хотите это напечатать? – спросил он раскрасневшегося от волнения Сеню. – Если там ошибки, я исправлю, перепишу…
- Пиши! – закричал Сеня. – Здесь пиши, своей рукой, - он усадил юного корреспондента стол, дал ему бумагу и карандаш. - Пиши, иуда: «Я продал своего отца, поднял руку на самое святое, а посему прошу в моей смерти никого не винить».
Так и случилось: в смерти Семена Аистова винить абсолютно некого – счеты с жизнью он свел самостоятельно в камере на пересылке, предварительно распустив на полоски холщовую рубаху из которых сделал прочный жгут.

(продолжение следует)
Владимир БАБИН