Зовут меня Литвинов Егор Иванович. Родился я в Харькове в 1929 году. Родителей моих в 1930 году раскулачили и сослали в Сибирь. Моя мать отдала меня своей сестре, чтобы спасти. Но в 1933 году, когда начался голод, тетка моя сдала меня в детдом: у нее были свои дети, прокормить всех ей было трудно.

В четыре года вместе с другими детьми из детдома оказался в Золочеве, что под Харьковом. Нас закрепили за колхозом имени Сталина, а колхоз раздал нас местному населению. Меня и девочку по имени Тамара взяла семья Кравченко. У них тоже было двое детей – мальчик и девочка. Колхоз на нас давал продукты и начислял трудодни тем хозяевам, которые взяли детей на воспитание.

Когда пришло время идти в школу, меня повели в больницу, так как я не знал, сколько мне лет. Врачи установили мне возраст 8 лет, дали справку. И я пошел в школу. Жили небогато. Летом на каникулах я уже работал в колхозе, пас лошадей, на лобогрейке работал.

С горем пополам закончил 5 классов, меня решили направить в ФЗУ г. Харькова учиться на плотника. Росточком я был мал, щупленький – топора и фуганка не мог поднять. Перевели меня в ремесленное училище учиться на электрослесаря. Но электродело мне было не по душе, не хотел этим заниматься.

Исключили меня из ремесленного и отправили обратно в Золочев. Снова пошел жить к приемным родителям, определился в школу. А хулиганить не переставал, потому исключали из школы чуть ли не каждый день. Приемная мать ходатайствовала за меня, только благодаря ей снова допускали к занятиям.

Потом началась война. В ноябре пришли немцы. Мы, детдомовские, стали никому не нужны. У всех были свои дети, кормить нас никто не хотел. А нужно было чем-то питаться. Я пошел побираться по селам. Одет был плохо, обувь на мне была рваная, ноги обмотаны тряпками, телогрейка рваная, сам грязный, вшивый…

Однажды переходил из села в село, шел полем, мороз был градусов сорок. Я очень замерз, увидел скирду и пошел к ней. Скирда оказалась необмолоченной, я залез внутрь. Обрывая колоски, мял их в руках и ел зерно, а потом еще начал складывать в сумку и не помню, как уснул. В это время приехали немцы на лошадях брать корм и меня там обнаружили полузамерзшего.

Очнулся в комендатуре в Золочеве. Передо мной стояли немцы и переводчица. Они проверили мою торбу, затем вывели меня во двор, где лежали расстрелянные наши русские солдаты, прикрытые шинелями. Во дворе был сарай, там были наши военнопленные, и меня тоже туда впихнули.

Я им раздал то, что было у меня в сумке, они с жадностью ели сырую картошку, бураки. Утром меня немцы взяли и повели к конюшне. Там был немец, который ухаживал за лошадьми, и мне сказали, что я должен ему помогать.

Я чистил навоз, рубил дрова, топил печку, во­зил воду в бочке и поил лошадей. На ночь меня опять отправляли к военнопленным и каждый раз обыскивали, чтобы я ничего не проносил солдатам. Пробыл там где-то недели две. Потом меня посадили на машину, где было много молодежи, и повезли в Харьков на биржу. Вскоре погрузили всех нас в товарные вагоны и повезли в Германию.

Ехали дней семь. Наконец поезд остановился, нас высадили из вагонов и под конвоем повели в лагерь, огороженный высоким забором, напоминающий загон для скота.

На другой день стали приезжать немцы выбирать себе работников. Каждый стремился взять кого поздоровее, покрепче. Меня и еще таких, как я, стороной обходили. Какие из нас работники – маленькие, худые, немощные. Осталось нас человек 150. На другой день снова пришел эшелон из России, из Курска. Нас опять распределили по вагонам и повезли дальше.

Привезли в город Гамбург. И тут немцы брали себе работников покрепче, оставшихся посадили на машину и повезли. Привезли на завод какой-то. Рядом с заводом был лагерь, обнесенный проволокой. Две овчарки ходили на поводке вдоль бараков. Нам выдали матрацы и наволочки, мы их набили опилками, и еще дали одеяла. Завели в барак, где стояли трехъярусные нары. Мне досталось место наверху, так как был маленький, лучше было залезать наверх. Со мной от самого Харькова ехал такой же паренек моего возраста, а было нам по 13 лет. Ему тоже досталось место наверху.

На работу водили под конвоем, с овчарками. Работал я в столярном цеху, убирал стружки, опилки, подметал. Кормили очень плохо, мы всегда ощущали голод, а работали по 16 часов.

Я и мой приятель, очевидно, от слабости, мочились во сне, а так как мы спали наверху, то все протекало на нижние нары, и утром нас ругали и даже били за это. Одежду нам дали – грубые деревянные ботинки и спецовку. На спине был написан номер, на груди носили ОСТ, что означало русский. На заводе была столовая для немцев. Что оставалось после обеда, немец собирал в бочку и отвозил свиньям. Мы старались уворовать хоть что-нибудь, очень хотелось есть.

Однажды моего дружка Колю взяли на операцию по поводу того, чем страдал и я – недержание мочи. Коля операцию не перенес, умер прямо на операционном столе. А потом переводчик сказал, что меня тоже будут оперировать. Я очень испугался и решил бежать из лагеря.

Помню, утром был сильный туман. Я перелез через проволоку и побежал, куда – не знаю. Пришел в какое-то село. Наконец встретился с русскими и стал просить их, чтобы они помогли мне, взяли меня на работу. Один парень сказал, что он поговорит с хозяином, но хозяин посмотрел на меня и сказал, что я очень маленький, дохляк, какой из меня работник? Я стал плакать и обещал ему хорошо работать. Он согласился и повел меня к себе.
Сначала я помогал по двору – рубил дрова, поил скот, возил навоз. Потом меня стали учить доить коров.

Кормили хорошо. Я немного окреп, стал привыкать. Но однажды пришел полицай, что-то сказал хозяину. Меня опять арестовали, переодели в робу и отвели в тюрьму. Там меня допрашивали, записали все, повели в камеру. Полицай меня втолкнул в нее, ударив сапогом под зад. В тюрьме пробыл с полгода. Били плеткой, есть частенько не давали. Тяжелое время, вспоминать не хочется.

Хозяин, где я работал, хлопотал, чтобы меня освободили и отдали ему в работники. У него два сына воевали на русском фронте, а ему нужны были работники. Выхлопотал-таки, отпустили меня, и я снова попал к тому хозяину и проработал у него, пока нас не освободили американцы.

От американцев вышел указ: всем русским собраться в один лагерь. Я возвратился в тот лагерь, откуда бежал. За время работы у хозяина малость возмужал, подрос, голос окреп. Кто знал меня раньше, даже не узнавали. Они сказали, что после моего побега весь лагерь выстроили во дворе и объявили, что меня поймали и повесили, а если кто задумает бежать, его постигнет та же участь.

Нас свезли в один большой лагерь в городе Гамбурге. Там было много человек, может быть, около 20 тысяч. Американцы относились к нам хорошо, кормили тоже хорошо. Они проводили митинги и предлагали ехать в Америку, во Францию. В Россию, говорили, нельзя, у них нет транспорта, а там все разбито.

Однажды приехали наши русские офицеры. Они рассказали, что наша страна разрушена, всем надо ехать домой и восстанавливать Родину. Американцы предлагали нам любой транспорт – хоть самолетом, хоть на корабле, чтобы ехать в Америку. Многие соглашались. Я тоже решил посмотреть Америку.

Повезли нас на корабле, со мной было много русских, даже семейных. По дороге играли в карты, а я даже не соображал, куда еду. Когда привезли в порт и стали разбирать на работу, меня почему-то не брали. Был я невзрачный, наверное, вот и не нужен оказался той Америке. Когда корабль опять отправлялся в Германию, решил ехать назад, чтобы вернуться на Родину.

Приехал снова в тот же лагерь в Гамбург. Там уже было мало русских. Всех, кто остался, погрузили на машины и привезли на железнодорожную станцию. А когда мы уезжали из лагеря, американцы дали нам на дорогу военный паек. Погрузили нас в товарные вагоны и повезли в восточную Германию к русским.

Встретили нас наши не очень приветливо. Отобрали все, что было с собой, обыскали, искали оружие. Кормили тоже плохо. Проходили через «особый отдел», и только после этого отправили на Родину.
И вот я опять прибыл в Золочев, случилось это в конце декабря 1945 года. На вокзале в Харькове неожиданно встретился с дочкой моих приемных родителей, где жил до войны. Она ехала домой. Была на фронте, демобилизовалась. Очень мы обрадовались друг другу и вместе поехали домой к её родным.

На другой день пошел в военкомат, получил приписное свидетельство, паспорт на основании справки, выданной «особым отделом». Устроился на работу в колхоз разнорабочим. Жизнь послевоенная была трудная, колхоз почти ничего не платил на трудодни. Решил я поехать на Кубань. Устроился там на работу в «Сельэлектро» монтером. Мы строили высоковольтные линии, подстанции.

В 1954 году опять возвратился в Золочев, устроился на работу в селе Головчино в колхоз "Коминтерн". Строил по договору для колхоза электролинию, опыт у меня уже был. Света тогда еще нигде не было, в колхозе все работы делались вручную. Потом я электрифицировал почти весь Грайворонский район, совхоз "Большевик", спецхозы, колхозы. Был я к тому времени уже женат, имел двоих детей.

Однажды – было это в 1966 году – меня вызвали в Грайворон в нарсуд. Судья Парамонова долго со мной беседовала, расспрашивала, где родился, где жил, где мои родители. Я ей все о себе рассказал. Тогда она мне говорит, что меня разыскивают родители, которые явились из ссылки и проживают в Харьковской области.

На другой день я отправился в п. Дергачи, разыскал с помощью милиционера нужный адрес. Постучался в дверь.

Передо мной стояла пожилая женщина. Я растерялся и спросил ее: «А где ваш хозяин?». Она сказала, что он пошел на мельницу, скоро вернется, и спросила, а зачем он мне. Я сказал ей, что хотел бы поговорить с ним насчет квартиры, но она ответила, что у них есть квартирантка – женщина, учительница, живет уже 13 лет. Я спросил, а есть ли у нее семья. Семьи, сказала, нет, но у неё был сын, она его разыскивает, зовут его Жора. Тогда я снял головной убор и сказал, что я и есть сын её квартирантки.
Когда мы зашли в комнату, хозяйка ничего не сказала, упала на кровать и стала плакать.

Я увидел за столом женщину в очках. Перед ней лежала стопка тетрадей, которые она проверяла. Она подняла голову, спросила хозяйку, что случилось, почему она плачет? Потом повернулась ко мне, спросила: «А что вам надо?». Я не знал, что сказать. А потом спросил, не продаст ли она мне швейную машинку, что стояла на столе. Она сказала, что машинка не продается. Тогда я попросил её сшить мне костюм. Она ответила, что шьет только женские вещи. В это время хозяйка поднялась вся в слезах и сказала: «Это же твой сын Жора!».

Мать сделалась белой, как сметана. Подошла ко мне, обняла, поцеловала в щеку так, как будто обожгла каленым железом. Долго потом я чувствовал ее поцелуй. Она мне рассказала о себе, а я ей о себе. Я спросил её, почему она бросила меня, такого маленького, на произвол судьбы?

Она расплакалась и говорила, что хотела сделать как лучше. Не стала брать меня в Сибирь, а решила отдать своей родной сестре на воспитание. Не думала, что судьба так жестоко поступит со мной. Потом я сказал матери, что никогда не отмечал своего дня рождения, не знаю даже, в каком году родился. Мать сказала и обещала восстановить в паспорте дату.

Когда я стал собираться домой, она попросила остаться переночевать, но я все же решил уехать. Сказал, что приеду скоро и заберу её к себе, познакомлю с женой и внуками. Она согласилась.

Я приехал домой, рассказал обо всем жене. Сказал, что надо навести порядок, так как я должен привезти свою мать. Вся семья готовилась к встрече. Я договорился с машиной и собрался уже ехать за мамой, как вдруг получил телеграмму: хозяйка квартиры сообщала, что моя мама умерла, не выдержало сердце. Пришлось ехать хоронить мать…

Сейчас я уже пенсионер, у меня есть внуки. Смотрю на жизнь вокруг и радуюсь, как хорошо теперь стало. А прошлое живет в памяти, никуда от него не денешься. Закрою иной раз глаза и всё отчетливо вижу, будто это было только вчера.

Егор Иванович Литвинов
с. Головчино
Грайворонский район