Владиславу Мефодьевичу Шаповалову –фронтовику, писателю, учителю, старшему товарищу посвящаю (к 97-й годовщине со дня рождения писателя)

1.

Большое видится на расстоянии, а потому и нам, может быть, пока рано оценивать литературный масштаб и глубину проникновения писателя Владислава Шаповалова при поиске ответов на насущные вопросы бытия. Очевидно лишь то, что его восхождению к вершинам Олимпа, где сосредоточен весь цвет великой русской литературы, состоялось. Он там, где великие, где могучие Атланты, на чьих плечах держится вся русская литература, хотя не раз возражал автору этих строк, который в разговоре предрекал, бывало, эту неизбежность.

- Не об Олимпе писатель думать должен, Володя! Писатель о людях, о земле должен думать и так думать, чтобы увидеть не грязь и бездорожье, а светлый путь и небо чистое над головами.

-Владислав Мефодич! Разве Гоголь про небо в «Ревизоре» или «Мёртвых душах» писал? Разве Лермонтов не про грязь говорил, прощаясь с «немытой Россией, страной рабов, страной господ»?

-До чего же вы народ вредный, демократы!

Он меня частенько этим словом обзывал, когда оно ещё не было сильно ругательным. И в «Звоннице» помянул однажды, и в своём сборнике публицистическом досталось вашему покорному слуге. Да ещё и приписал там: это он, мол, очень мягко и даже ласково, а кабы со всей силы вдарил, так мокрого бы места не осталось.

Мы с ним на эти темы спорили частенько. То он ко мне на огонёк заглянет, чаще я к нему. И сидим на кухоньке, чай пьём и разговариваем.

-Да за что же вы нас так?

-А за то! У Лермонтова есть множество строк, где поэт признаётся в любви к Родине, так нет же – выхватывают всегда две эти строфы и носятся с ними, как с писаной торбой. А хоть даже и это стихотворение. Оно разве про грязь? Поэт разве восхищается и любуется «немытой Россией»?

- Нет, сожаление и боль чувствуются.

-Вот именно! Тем и отличается писатель русский от писак разных, сам знаешь, про кого речь. Писатель с болью пишет про больное, заказанной писака – с радостью.

2.

Белгородчина как в обычной жизни, хоть что ни возьми, так и в литературе всегда была провинцией. Это не плохо и не хорошо, просто факт. Хотя, что такое провинция в литературе, надо говорить отдельно. Лев Толстой в деревне сидел и творил шедевры. Тургенев лучшее написал в сельской глуши. Самая плодотворная осень у Пушкина случилась в имении Болдино где-то под Саранском, а не в столице.

Иными словами, в литературе провинция – это не географической понятие. Некие высшие силы сами распределяют, кому из писателей где быть, чтобы потом это место стало литературной Меккой. А лучше сказать, святым источником, куда приходят и будут во все века приходить, чтобы утолить жажду духовную. А то кто бы знал про Ясную Поляну, или Спасское-Лутовиново, или то же Болдино.

Белгород на литературной карте Советского Союза, а потом и России не значился. Это если в крупном масштабе брать. Если чуть помельче, где видны города и сёла, и даже отдельные строения обозначены, тогда можно будет что-то и на месте Белгорода разглядеть.

Но опять вопрос: чем величину писателя мерить? Количеством изданных книг? Толщиной отдельных? Твёрдая обложка или мягкая?

Фёдор Михайлович Достоевский говорил: когда мир начнёт сворачиваться в свиток от гнева Господнего, у человечества есть шанс положить к ногам Создателя роман Мигеля де Сервантеса «Хитроумный идальго Дон Кихот Ламанчский», и возможно, всевышний простит человечество. Всего одна книга, а какой вес! На другой чаше весов судьба цивилизации, а тут всего лишь сотня страниц типографского текста.

Да, точно не количество книг определяет значимость писателя. Будь у Гоголя только « Мёртвые души», а у Достоевского всего лишь «Братья Карамазовы», и этого хватило бы с лихвой.

У белгородского поэта Александра Филатова всего четыре тоненьких сборника. Глянуть вроде не на что – 63 стр. , 79 стр., но их вполне достаточно, чтобы издали был автор виден.

Игорь Чернухин , безусловно, вписал своё имя в белгородские литературные скрижали. А кто ещё?

3.

Один писатель на встречах с читателями рассказывал:

-Сидим мы как-то с Маяковским в чайной…

Михаил Обухов, царствие небесное, действительно был знаком с Маяковским и сиживал с выдающимся пролетарским поэтом за одним столом в чайной. А у того, говорит, денег с собой не оказалось, попросил взаймы. Дал ему немного, рассказывал Михаил Обухов, он обещал отдать, но так и не отдал – застрелился вскоре. Так и случилось, что прозаику Обухову поэт Маяковский должен остался.

Михаил Обухов был хорошо знаком с Александром Фадеевым. Помните – «Разлив», «Разгром», « Молодая гвардия». Наизусть учили в школе куски из этой конъюнктурной тягомотины. Фадеев весь такой, зато всегда улавливал курс партии и чуть раньше других его горячо поддерживал.

Был непримирим к классовым врагам в литературе. Потому партия и сделала его писательским генералом, доверила руководить Союзом писателей СССР. Он угробил Михаила Зощенко, Анну Ахматову, Андрея Платонова, уж не считая сотен маленьких, безвестных литераторов с фамилиями, но без имён, которых по доносу Фадеева косили в те времена пачками и складывали на нары в застенках ГУЛАГа.

И вот парадокс: всегда по ветру нос держал писательский генерал Фадеев, а хрущёвскую оттепель не принял. Видимо, предчувствовал, что низвергатели сперва развенчают культ личности Сталина, а потом доберутся и до тех, кто культ создавал и укреплял в центре и на местах. Не Сталин же сам себя славил, сам себе поклонялся и целовал со слезами на глазах во всевозможные места с тыльной стороны тела?

Перед тем, как свести счёты с жизнью, Фадеев признался старому другу Юрию Либединскому: «Совесть мучает. Трудно жить, Юра, с окровавленными руками». (https://ru.wikipedia.org/wiki/Фадеев,_Александр_Александрович)

В предсмертном письме в ЦК КПСС Фадеев написал:

«Жизнь моя, как писателя, теряет всякий смысл, и я с превеликой радостью, как избавление от этого гнусного существования, где на тебя обрушивается подлость, ложь и клевета, ухожу из жизни. Последняя надежда была хоть сказать это людям, которые правят государством, но в течение уже 3-х лет, несмотря на мои просьбы, меня даже не могут принять. Прошу похоронить меня рядом с матерью моей».

4.

В тот же день Фадеев застрелился. А вот Михаил Обухов хрущёвскую оттепель принял всей душой. И чтобы никто в том не сомневался, написал три романа про семью Ястребовых, где в художественной форме поддержал курс партии на развенчание культа личности Сталина и устранение всех его последствий. С этого момента до развала Советского Союза оставалось всего каких-то 35 лет.

Кто читал Обухова? Кто помнит такого писателя? Его нет в сети, а сегодня это означает, что его нет, и никогда в живых не было.

Владимир Степанович Жуковский не белгородских корней. Он к нам перебрался в 1964 году из Средней Азии, где прожил 30 лет. Сирота, фронтовик, боец. Много горя в жизни хлебнул, много невзгод на его долю выпало, оттого и строка у него сочная, мясистая, настоящая, а не из пальца вы сосанная.

Владимир Жуковский привёз нам Среднюю Азию, Ближний Восток. Он на фарси говорил свободно и писал. Он там вырос и впитал дух Востока. Его повести про Хайяма, Рудаки, Ибн Сину -Авиценну были в те годы тем, что и сравнить не с чем.

В 1965 году Жуковский организовал и возглавил писательскую организации в Белгородской области. А надо было пять членов СП, чтобы Москва утвердила областное отделение. Их на тот момент было только четыре. Быстро приняли в писатели молодого и бойкого драматурга Александра Аляутдинова. Москва его приняла, зажмурившись, дабы не видеть, что ни одной пьесы нигде не поставлено, а следом утвердили местное отделение СП СССР.

По тем временам звание писателя приравнивалось к генеральскому, а то и выше. Работяги годами ждали жильё, а писателю сразу давали квартиру. Если писатель писал всё правильно, сверял строку с курсом партии, то книги издавали за государственный счёт огромными тиражами. Писателей лечили в спецбольницах и отдыхали в лучших санаториях бесплатно. Писатели были прикреплены к буфету обкома КПСС и под праздники отоваривались спецпайками. Писатель на Днях советской литературы выступал в трудовых коллективах перед народом и за 10-15 минут сущей болтовни получал 15 рублей настоящих денег. В день таких выступлений бывало по 3-4, за неделю из района действительный член СП привозил 225-250 рублей. Оклад инженера в те годы был 110 рэ, без вычетов, уборщица получала за месяц 60 рублей «грязными».

Будто сказка, но это, поверьте, правда. Ваш покорный слуга пару лет работал в белгородской писательской организации и возил «членов СП» на выступления по городам и весям Белгородчины. Почему советская власть так охаживала писателей, так холила их, лелеяла и кормила с руки? Со Сталина всё началось, коего они сперва боготворили, а потом развенчали в пух и прах и топтались на могиле.

Отец народов понимал значение человека, владеющего словом. Он же окончил духовную семинарию и помнил всегда, что в начале было Слово, а всё остальное потом. Представить невозможно, но все значимые книги Сталин первый читал и лично вносил поправки, все фильмы первый смотрел и пускал в прокат. Или не пускал, но тогда авторов расстреливали или отправляли на перевоспитание в трудовые лагеря на Крайний Север.

Вот почему в те годы звание «член Союза писателей» соответствовало зачислению в высшее сословие, вроде советского дворянства. Но чем больше власть «любила» писателей, тем больше писатели внутри себя не любили власть. Диссидентство возникло в творческой, а прежде всего, в писательской среде. Обласканные, закормленные, осыпанные благами и деньгами писатели с «корочками», что бегали всю жизнь на коротком поводке, внутренне протестовали и исподволь готовили крушение страны, их взрастившей и вскормившей.

Нельзя всех под один гребень зачёсывать и, тем паче, не следует думать, что среди членов «СП» писателей не было вовсе. Было несколько, но с годами настоящих писателей в «союзе» становилось всё меньше и меньше, чем членов воспетого классиком «МАССОЛИТ

5.

Литературная жизнь советской провинции, как и во всём прочем, радикально отличалась от жизни столичной. Там гиганты, величины, классики, а в провинции человек, получивший первый литературный опыт в заводской стенгазете, уже считался писателем.

Кстати, упомянутый здесь Александр Сергеевич Аляутдинов, принятый в «союз», как драматург, за всю оставшуюся жизнь не напечатал ни строки, не говоря уже про театральные постановки.

В конце 80-х нашёл меня в редакции областной газеты, где тогда работал, положил на стол пухлую папку с бумагами:

- Володя, посмотри. Никому ещё не показывал. Это большая, настоящая пьеса. Первая. Мне очень важно твоё мнение.

- Александр Сергеевич! Я уже вас поздравляю! Большой путь начинается с первого шага. Обязательно посмотрю вашу пьесу. Если захотите выслушать мнение, мы потом обсудим. Уверен, здесь зрелый плод жизни, а не выкидыш воспалённого воображение, как это бывает у начинающих.

Он ушёл почти счастливый. А вскоре умер. Лет через десять добрался до той папки, полистал, почитал маленько и отложил. Завязал тесёмочки и с грустью подумал: автор был совершенно бесталанным, но искренним и безобидным. Хорошо, что не дожил до того дня, когда пришлось бы говорить ему горькую правду.

В начале 80-х Курск прислал в Белгород литературный десант. Маститый Михаил Обухов и пока мало известный широкой читательской публике Владислав Шаповалов. Однако отголоски скандала после публикации в журнале « Север» его повести «Серые великаны» докатился и до нашего захолустья.

Что за повесть такая? Почему шум? Все кинулись читать про «серых великанов», которые вовсе не кролики, а куда как страшнее звери. Писателю Шаповалову сильно повезло, что он это напечатал в 82-м году, когда до сокрушительной горбачёвской перестройки было ещё три года, а брежневский застой уже кончился вместе с Брежневым.

Как по нынешним интернетовским временам, так это не критика, а детский лепет, говорить не о чем. Но тогда это была бомба! Развенчивать Сталина велела партия, а Шаповалов в числе первых стал развенчивать саму партию. Оказывается, там сверху до низу полно приспособленцев, обманщиков, мошенников, махровых бюрократов, готовых задушить любое доброе дело. «Серый великан» - это председатель колхоза Тронский, и пока он председатель, делает вывод автор, колхозный беспросвет губит в душах людей веру в завтрашний день.

Конечно, за такое по головке не погладят. На самом партийном верху было признана, что повесть Шаповалова « очерняет советскую действительность». Редактора журнала «Север» Дмитрия Гусарова наказали и сам журнал чуть было не закрыли. Но вовремя спохватились. Евгений Иванович Носов, а это тогда уже классик, поспособствовал тому, чтобы свести к нулю скандал. Он порекомендовал Гусарову повесть Шаповалова, он и встал на защиту редактора и автора. Скандал замяли. Никаких драконовых решений не принималось. Но всё-таки Шаповалову, видимо, порекомендовали перебраться в Белгород. Вроде того, что тут поспокойнее.

6.

Шаповалову , как члену СП, сразу квартиру дали, и так получилось, что в соседнем доме. С моего балкона его окна видны, а он, как с прогулки идёт, обязательно на мои окна смотрит. Звонит как-то, уж поздно было:

- Смотрю, у тебя свет горит. Значит, думаю, не спит, работает. Зашёл бы, есть пару вопросов.

К тому времени мы с ним подружились крепко и частенько виделись. Он почти на тридцать годов старше, про дружбу, как между сверстниками, говорить нельзя бы, он, скорее, старший товарищ, наставник. Но отношения у нас были доверительные, искренние, тёплые. Пожалуй, Владислав Мефодьевич иной раз мне доверял такие секреты, чего другим не сказывал. И я с ним, как с товарищем, делился добытой информацией, что не для чужих ушей, без утайки.

Но это уж потом, много лет спустя, когда свою первую книгу в его издательстве издавал. Называлась «Задолбаевские хроники» - сборник юмористических рассказов и сатирических миниатюр про жителей города Задолбаевск, где мы, собственно, все до сих пор и живём. Мефодичу нравились эти миниатюры, и в целом он очень доброжелательно относился к тому, что пытаюсь делать, отложив подальше перо журналистское, взяв в руки перо писательское, которое намного тяжелее, им куда труднее управлять. Но коли взялся за этот неподъёмный гуж, не говори, что заставили, ты, мол, ни в чём не виноват. Тащи! Неси свою ношу, никто за тебя мучиться над строкой не будет. Да что строка – слово нужное, порой, ищешь сутками, а оно никак не идёт. Или уж брось всё к чёртовой матери, но так, чтобы раз и навсегда.

Пожаловался как-то Владиславу Мефодьевичу, когда мы только познакомились, чуть ближе сошлись, что трудно нам, сатирикам, с нашим жанром – то слишком остро, ежели героев своими именами называть, то слишком туманно, когда один только пишем, а два, а то и три в уме держим.

Мефодич в своих «Серых великанах» не крутил, не ретушировал, и хоть в художественной форме, иносказательно, но чёрное назвал чёрным, а белое – белым. За что и получил по шее крепко. Потому не просто сочувственно кивал головой при этом разговоре, а с пониманием.

А тот разговор случился после ежегодного областного литературного семинара. В ту пору это у нас практиковалось. Правила были такие – молодого литератора. Который не « член», ни в один журнал с улицы не возьмут. Уже не говоря про издание книги. Рукопись должна быть одобрена на семинаре, а потом областная писательская организация пишет сопроводительное письмо, что всё рассмотрено, одобрено, к печати рекомендовано.

На тот семинар я принёс две рукописи – юмористические рассказы и сатирические миниатюры, которые сам называл баснями. В ту пору в этом жанре у нас никто не писал, да и по сей день пустыня вокруг, будто в Сахаре. Лириков складывать негде, прозаиков ура-патриотических хоть пруд пруди.

Но это сегодня, когда есть Интернет, где каждый беспрепятственно опорожняет голову от собственных фантазий, неистово молотя по терпеливой клавиатуре, которая слова против не скажет. А в ту пору начинающим литераторам было неизмеримо сложнее.

Как сейчас помню. Дошёл мой черёд – представился, рассказал о себе, сказав, что это самое простое, ибо говорить пока не о чем. В зале послышались смешки. Ну, думаю, не всё так безнадёжно. Стал читать свои малюсенькие рассказики, которые умещались на страничке, максимум – полторы.

Белгородчина в литературном, да и не только, плане была приписана к Воронежу, где было Центрально-Чернозёмное книжное издательство на все пять областей, и толстый журнал «Подъём». Тогда так было везде. Не прорвёшься, не пробьёшься, всё под контролем.

В областях издательство имело своих представителей – редакторов, которые готовили рукописи, рекомендованные к изданию писательскими организациями, либо партийными органами.

7.

В начале 80-х Белгородчину окучивал некий Константин Михайлович – опустим фамилию, не суть важно. Старенький уже, годков много, вид всегда уставший и чуть надменный. Он – редактор, он – главный! А кто ты со своими стишками, например, которых у него два мешка в шкафу , уже вываливаются наружу, дверцу не закроешь?

Начал читать свои рассказы – смотрю, Константин Михайлович в уголке задремал. Хорошо, думаю, спи спокойно, дорогой товарищ, мы продолжим твоё дело.

Поскольку жанр юмористический, то многие присутствующие от услышанного смеялись, выражая как бы одобрение. Жюри, где сидели руководители секции прозы, не позволяли себе расслабляться. Их лица были хмурыми. И это понятно - надо что-то потом говорить, а что? Автор молодой, жизни не видел, а потому и молотит прямым текстом про дефицит товаров, качество одежды, засилье бюрократов и так далее, и тому подобное. И что говорить? Что этого нет? Язык не повернётся. Сказать, что это есть? Ещё хуже - сразу по спине крупные мурашки побегут, ибо люди в возрасте, много поджили и знают не понаслышке, что такое «чёрный воронок» и то, когда утром какой-то бедолага анекдот в курилке рассказал, а к обеду его уже след простыл.

Возникла пауза. Никому не хотелось первым начинать, ибо потом первым, что не так скажешь, и огребать придётся.

Первым взял слово Константин Михайлович:

- Вы что тут обсуждаете? Автора сажать надо за махровую антисоветчину. Это поклёп на нашу действительность. Какие книги? Какие публикации?

Повисла ещё более тягостная пауза. Некоторые подумали, что теперь им могут пришить соучастие, раз вовремя не осудили, не выступили против с марксистско-ленинских позиций, ориентируясь на курс партии, которая уверенно нас всех куда-то всё-таки ведёт.

Встал и от души поблагодарил Константина Михайловича за высокую оценку моего скромного труда. После таких слов - сказал и ещё руку вперёд вытянул, как памятник на площади - автору ничего не остаётся, как двигаться в этом направлении, ибо двигаться больше просто некуда.

Владимир Степанович Жуковский руководил в тот год секцией прозы на областном семинаре молодых литераторов. Другим концом разоблачительной палки издательский прокуратор Константин Михайлович и по нём бил. Как допустили обсуждение антисоветчины? Кто позволил очернять, когда вся страна уверенными темпами идёт в светлое будущее?

К концу 70-х накал борьбы с инакомыслием заметно спал, хотя ещё сажали для острастки самых говорливых или высылали за кордон, с кем бороться было опаснее, нежели отпустить на все четыре стороны. Хрущёвская оттепель прошла, зёрна творческой свободы бросили тогда в почву, но брежневский застой утрамбовал всё основательно, и к началу 80-х все уж забыли, что такое импрессионизм, и кто организовал «бульдозерную выставку».

Что касается сатиры, тут утвердилось строгое правило: Салтыковы-Щедрины нам сегодня не нужны, а нужны такие Гоголи, чтобы нас не трогали.

Главный сатирик на эстраде – Аркадий Райкин, ему что-то позволялось, но не более чем. Главный сатирический писатель – Жванецкий, но мы тогда понятия не имели, что Райкин – это и есть Жванецкий почти целиком, только вслух. И всё!

Передача «Вокруг смеха» была, но именно так - вокруг да около. Показывали «цыплят табака», шутили про собрание на ликероводочном заводе, про слесарей-сантехников и два восьмых вагона. Хохотал народ от души. Так это всё утверждалось на уровне ЦК. Потом умер Брежнев, быстро умерли сменщики, началась горбачёвская перестройка. Никто и ничего уже не контролировал и не запрещал, в результате чего великая страна развалилась. Но то потом. А в начале 80-х я написал: «старушки при виде меня уступают в автобусе место, а одна бабушка расплакалась и протянула мелочь». И следующая фраза – «Так я и жену свою одел в том же магазине! Мужики при встрече сворачивают за угол или переходят на другую сторону. Теперь я за неё спокоен – никто на улице не пристанет никогда!» .

Владимир Жуковский взял слово и сказал: автор начинающий, а как все начинающие имеет право на ошибку. Но давайте, мол, не будем его лишать надежды, тут есть, над чем поработать.

А после семинара - я тогда уже работал в писательской организации, в Бюро пропаганды худлитературы – подошёл Владислав Шаповалов и сказал:

- Дай мне несколько твоих миниатюр. Еду в Воронеж, в издательство, покажу кое-кому.

-А какие дать?

-Да всю рукопись давай. Там разберёмся.

В тот год я купил себе первую печатную машинку. Ребята, это фантастика! Их у нас не продавали, специально ездил в Харьков, там нашёл "TRAVELLER DE LUXE". По тем временам самая крутизна. Жутко дорогая но что делать? Уж коли взялся за гуж, так не говори, что текст отпечатать негде.

Сделал копии рассказов, передал Шаповалову. Он их повёз в Воронеж. Неделя минула, другая, там уж и месяц пролетел, потом другой. Забыл про всё. И вдруг заходит Владислав Мефодьевич, передаёт « Подъём» со словами:

- Поздравляю, в издательстве похвалили и ждут сборник.

Поверьте, это был просто шок. Пробиться в «Подъём» - это не реально, напечатать там шесть рассказов – это вообще за гранью. Но это был факт – пожалуйста, вот фамилия, даже фотка есть, как дебютанта, вот мои рассказы. А вот - писатель Владислав Шаповалов, который это всё сделал.

Зачем? Оно ему надо? У него своих неприятностей хватало, отголоски скандала в связи с «Серыми великанами» , опубликованными в «Севере», долетели и до Воронежа. А тут – молодой, начинающий, но уже занозистый, ершистый, что-то там себе надумал , что-то ему всё не так. Зачем, казалось бы, лишние хлопоты?

Но вот такой он был, Мефодич! Оно ему надо было год себе прибавлять, чтобы быстрее на передовую попасть, в самое пекло? Надо!

Он директор сельской школы, уважаемый в селе человек и в колхозе у начальства не на последнем месте. Оно надо было – про «великанов серых» писать, чтобы это всё разрушить разом? Надо!

Он как ушёл на передовую, так оттуда не возвращался до последнего дня, до последнего вздоха.

8.

Незадолго до кончины виделись с ним. Бодрый, весёлый был, напористый, как всегда. Подарил мне сигнальный экземпляр книги "Духовное завещание современникам и потомкам" .На сегодняшний день это наиболее полное, если не исследование творчества русского писателя Владислава Шаповалова, в самом строгом, научном смысле, то хотя бы обозрение всего литературного наследия, оставленного им потомкам, которое сделала внучка писателя - доктор философских наук, профессор РАН, Елена Александровна Дергачёва.

- Ты пока не пиши про книгу. Лена сейчас пробивает у нас издание. Не надо дразнить злых «гусей». Сам же знаешь, сейчас побегут, начнут капать, жаловаться кругом.

- Ладно, Владислав Мефодич, как скажете. Но книга сильная. Поздравляю.

- Лену поздравь, её великими трудами это всё сделана.

Слава Богу, не дожил фронтовик, боец, писатель, которого дети в школах изучают, как Пушкина, Достоевского, Есенина до того дня, когда узнал бы, что зарубили у нас рецензенты рукопись «Духовного завещания потомкам». Почему? А потому, что Шаповалов , как написал один рецензент, не так показывал войну, не те слова говорил, не на том акценты делал. Ужас, да? Но это правда.

Забегая вперёд, скажу, что «Завещание» было издано при поддержке Академии наук России, после чего каждый год эта капитальная книга берёт призы на всероссийских конкурсах. И этого Мефодич, царствие небесное, уже не узнает, но он не для славы писал – для потомков.

Он только об этом и думал, отбросив прочь всю мишуру. Книгу о войне задумал сделать. Двухтомник. Первый том - фронтовики о войне говорят, второй – дети фронтовиков, рождённые после войны. Интересная задумка! Свести воедино взгляд изнутри, когда всё не просто видел, а пережил, собственной кожей прочувствовал, и взгляд снаружи, извне, когда и подвиги иначе видятся, и победы оцениваются с учётом жертв, а не одних фанфар.

Первый том «Потомкам» вышел свет. Сильные вещи, ибо всё, что называется, из первых рук. Мефодич начал собирать второй том, спросил меня - нет ли рассказа про войну. Есть говорю, один рассказ, ещё нигде не публиковал. Но он не выдуманный, на живом материале, скорее, очерк. Довольно резкий, не очень «правильный». И предложил ему этот рассказ «Нюркино счастье» - про судьбу одной интересной бабушки, что встретилась мне в селе Зыбино Борисовского района.

Мефодич позвонил уже ближе к полуночи:

- Извини, что поздно. Но не мог удержаться. Только что прочёл и перечёл. Очень понравился. И так скажу: хоть бы только это ты написал, с тебя бы хватило. Молодец. Ставлю во второй том без малейшего сомнения.

Уж не знаю, кого ещё отобрал во второй том издатель, мне он про то не сказывал, а теперь уж и не узнаем никогда - книгу зарубили на корню.

После выхода в свет первого тома в печати появилось «Открытое письмо» за подписью некоторых местных членов « Союза писателей», деятелей культуры, общественников. Разгромная статья дала начало травле, она для того и была написана.

«Что же вы предлагаете потомкам? А то, что в вашем издании (чего нельзя встретить ни в одной другой литературной антологии) много места занимают сбивчивые, противоречивые комментарии, экскурсы в историю, политику, идеологию, проблемы этноса. И здесь, в первую очередь, хочется остановиться на некоторых моментах вашей идеологической позиции, позиции, которая в нормальных условиях должна была собрать все материалы книги в одно целое. И тут-то мы попадаем в такие непроходимые дебри, что голова кругом идет; сплошная путаница, откровенно предвзятый идеологический курс… С кем вы сегодня? Только не рядитесь, пожалуйста , в одежду русского национал-патриота. Ваши трескучие речи о патриотизме - словоблудие. Мы глубоко сомневаемся в том, что вы действительно любите Россию, русского человека. И в этом нетрудно убедиться, если внимательно вчитаться в ваши речения…».

(цитата из статьи Владимира Калуцкого «Травля», https://proza.ru/2021/03/12/1935)

Памятно это позорное, кляузное, подмётное письмо. Видел его в печати, а всех подписантов знаю в лицо. С половиной из них с той поры перестал здороваться, будто их нет на свете. Некоторые подходили уж много лет спустя, шептали на ухо:

- Понимаешь…подошли тогда, попросили подписать. Как не подпишешь? Ты же знаешь, у них всё – власть деньги, рычаги. Подумай сам, может ли один против махины идти?

Областное управление культуры, если говорить формально, вроде вступилось за писателя Шаповалова и книгу «Потомкам». В прессе этого не было, но в писательскую организацию прислали ответ из управления культуры за подписью зам.начальника Юрия Максимчука:

«Книга "Потомкам" издана частным издательством Шаповалова В.М., за счёт спонсорских средств, и, без сомнения, имеет художественную, историческую и документальную ценность. Фактически это своеобразная энциклопедия Великой Отечественной войны, увиденная глазами белгородцев - участников войны. В неё вошли произведения почти 60-ти белгородских писателей-фронтовиков о войне, созданные ими за последние 50 лет. Это проза, очерки, воспоминания, письма, поэзия.
Книга открывается превосходной статьей доктора исторических наук Ганичева В.Н., что отмечено и в Открытом письме.
Жаль, что Открытое письмо группы писателей и ветеранов, обращенное к издателю, одностороннее, и, пожалуй, предвзято оценивает книгу "Потомкам", носит разносный тон, вместо заинтересованной критики по существу и объективной оценки книги".

Слава Богу! А то бы пришлось всё управление культуры вычёркивать, как несуществующее вовсе. Да, вроде защитили. А что толку? Второй том зарубили, издателю дали понять, что даже слышать о том не хотят и просят прикрыть проект вовсе, чтобы не дразнить гусей, которые от бюджетной кормушки не отходят и строго следят, чтобы лишних рядом не было.

Владислав Мефодьевич сильно расстроился. Идея была классная, уникальная, результат превзошёл все ожидания – 700 страниц первом томе настоящей, неподдельной, не выдуманной, не высосанной из пальца, а выстраданной, через сердце пропущенной правды о войне. Более 60 авторов, все фронтовики - это неповторимо! Это невозможно повторить в принципе, ибо их уже нет никого на этом свете.

Участники второго тома ещё живы, хотя и в этом ряду прорехи есть. Но кто соберёт их вместе? Кто взвалит на свои плечи тяжкий воз и дотащит рукописи до типографии? Нет такого человека. Тут нужен подвижник, герой, могучий Атлант, коим и был Владислав Мефодьевич Шаповалов.

Свет настоящей звезды ( очерк), изображение №2
Перед самой смертью почти, я уж говорил, виделись. У него дома, на кухоньке, пили чай, говорили обо всём.

- Жалею, что не дал твой очерк про тут бабушку, чью сестру в Германию угнали, а она спряталась и осталась тут. Но я издам обязательно. Вот собрал твои рассказы, стать, очерки, что ты публиковал – и про меня тут писал частенько, и про жизнь, про всё. Обязательно издам этот сборник. Туда и включу….как рассказ назывался?

- « Нюркино счастье»

- Да, точно! И назвал хорошо – Нюрку то угнали немцы, а она, ты видишь, там счастье обрела.

- Но и тут, когда приезжала,плакала горько, сказывала мне баба Зина. Хотела здесь помереть, на Родине, чтобы рядом с мамой на Козинке закопали…

9.

Козинка – это не улица, так в селе Зыбино, что в самой глубинке Борисовского района, испокон веков назывался тот край, где я в начале 90-х купил себе махонький домик. Мы были в гостях у подруги моей жены Татьяны, царствие небесное, давно ушла из жизни. У подруги там дом родительский, она в Зыбино на Козинке и выросла.

На взгорке улица, внизу пруд, родники бьют, колодец там в зарослях с такой водой, что пьёшь – и не напьёшься. Студёная, аж зубы ломит, но вкуснее ничего не пивал.

Хотя на Белгородчине повсюду родники и нигде плохой воды не встречал. Раньше так было. А теперь вот довелось на колодце видеть устрашающую надпись – « Воду не брать! Опасно!».

Там рядом свиноферма, стоки напрямую сливают в овраг - отравили землю, испоганили родники.

А в те года - что вы! - живая вода. Да что родник – автор этих строк неоднократно пил из Северского Донца. И ничего! Как на рыбалку с дедом идём, кто же с собой баклажки брал? С водой к воде – засмеют же!

Мой дедушка Ваня среди рыбаков окрестных числился большим авторитетом. Про него так и говорили: Ивану Прокофичу лишь бы вода – он что-нибудь хоть в колодце, хоть в фонтане в горсаду обязательно поймает.

Реку родную дед Ваня назубок знал, исхожены все берега от Белгорода и чуть не до упора, за Таволжанку и дальше . Но бывало так, что место выберет для рыбалки, а родника поблизости нет. Тогда он надувал спасательный круг, меня туда всовывал, верёвку, специально для того и бралась, привязывал и спускал на воду, как корабль. Давал мне котелок и отталкивал от берега с наказом – греби сам, набери, где чистенько, без ряски. Я был страшно гордый от того, что мне доверяют и поручают ответственное дело. Старался, выплывал на чистое, котелком зачёрпывал, а дедушка меня назад тянул с добычей. И так раза три, чтобы и на уху хватило, и чайку вскипятить.

В тот раз сидим в садку под вишенкой – руку протяни и полная горсть ягод – и мне моя супруга говорит:

-Как хорошо здесь! Как хочется, чтобы домик тут был, чтобы мы приезжали, отдыхали, что-то бы посадили и было бы и у нас свой.

Подруга ей возьми, да скажи:

-Так вон, напротив нас, баба Нина флигель продаёт. Очень приличный. Два сарая, летняя кухня, погреб, домик крепкий, с печкой. Что ещё надо?

Моя супруга чуть не в слёзы – давай, сходим, узнаем, сколько стоит, что за участок. Ладно, говорю, сидите тут, я сам схожу, всё посмотрю.

Через минут сорок возвращаюсь с договором купли-продажи и ключами от дома. Протягиваю ключи супруге:

-На тебе - домик в деревне. Посмотрел там всё, уже купил. Осталось только бумагу в поссовете в Крюково зарегистрировать. Но то не срочно, сделаем.

Честно сказать, произвёл впечатление. Домик стоил сущие копейки – две тысячи просила хозяйка. Это не сегодняшние деньги, тогда дороже рубль был. Примерно, как прикидываю, тысяч двадцать-тридцать, если на сегодня переводить, отдал за усадьбу. Сад при доме десять соток, а за плетнём огород – до горизонта.

Вот так я в Зыбино и оказался. В саду все фрукты свои, на огороде овощ свой, не купленный, что вкуснее во много раз.

Любил туда по осени один приезжать на недельку. Когда паутинки полетели и к вечеру уже зябко. Но печку растопишь - полешки трещат, печурка поёт - с чем сравнить? Куршавель, Канары? Да полноте! Был я там кое-где. День, два - и всё! Муторно глядеть, с души воротит!

А тут я сяду – тишина такая, до звона в ушах. И вдруг слышу песню, мелодия приходит, а с ней и слова, или строчки интересные из глубины души всплывают, как рыбы диковинные:

На тонких струнах паутин
прощальный блюз играет осень.
Грущу без видимых причин,
а память в прошлое уносит.
Туда, где лилия цвела,
где лодка над волной качалась,
где ты меня с ума свела…
Иль это просто мне казалось?
Иль это было всё во сне
и не со мною вовсе было?
И ты шептала, но не мне –
«Как хорошо с тобою, милый…».
Там, где одни лишь облака
от глаз чужих нас укрывали,
где ты мне так была близка,
что ближе можно быть едва ли.
Где вездесущей нет молвы,
звонков, намёков, пошлых сплетен,
где средь некошеной травы

примятый след едва приметен.

Ах, это лето, эти сны!
Горит рябиновое пламя.
Меня согреет до весны
лишь только память,
только память...

Такие строчки не придумаешь, их надо услышать. Но обязательно должна быть тишина, и паутинки должны летать над землёй и ложиться на перепаханные грядки, будто струны.

10.

У меня в Зыбино над головой небо, за плетнём, что перед огородом, край непочатый, паши, хоть сколько хочешь. Слева соседка – баба Нина, у которой флигель купил, а сосед справа - дед Стёпа. Колоритный, фактурный, для любой картины сгодится, если кто задумает нарисовать что-то про людей, которые на земле живут.

Любил старик ко мне заглядывать. А больше-то и не к кому. С того боку у него пустая хата, окна заколочены, напротив - живёт старушка, но только летом. Её с осени дочка как заберёт в город, так и до весны.

И тут вдруг радость – живой человек в соседях объявился. Он чуть не на другой день пришёл знакомиться.

-Доброго здоровья, сосед ваш. Как звать-величать прикажете? Меня Степаном. По-уличному – Дрын.

-А чего так? Дрын – это что-то толстое, неказистое, кривое, суковатое. А про вас, Степан, такого не скажешь. Крепкий, кряжистый, но без сучков вроде бы, и без задоринок.

-Это с детства. Тут в те года народу у нас было много, пацанов прорва. Ходил наш край на ту сторону, или те к нам приходили силой меряться. А я , бывало, дрын возьму и начинаю гостей гонять. А те кричат: хлопцы, тикайте, Стёпка дрын взял. Так и повелось – дрын да дрын.

-А по батюшке как вас?

-Трифоныч.

-Рад знакомству, Степан Трифоныч, - протянул руку и представился.

-Ты чего куришь? – спросил дед Стёпа. - А то иду мимо, смотрю – дымок стоит, знать, приехал…
-Да вот, «Приму» курю. Дымнёшь? Но смотри, крепкая она.
Дед Стёпа взял сигаретку, повертел в руках:
-Это что такое? - поджёг спичку, раскурил, затянулся. – Что воздух, что твоя «Мима». Пойдём-ка, я тебя настоящим табачком угощу.

Дед Стёпа на огороде выращивал табак. Это именно то, что называется самосад - сам садишь, сам выращиваешь, готовишь и сам куришь потом в своё удовольствие. Табак надо срезать, листочки просушить, потом порубить мелко. Потом взять газетки кусок и свернуть «козью ногу». Это то же, что самокрутка, только на кулёк похоже, туда больше табака влезает.

-Сам скрутишь? – дед Стёпа показал на стол в сарае, где лежал на газетке порезанный табачок. – Набирай, готовый уже.

Самокрутку я умел завернуть, доводилось. Но что-то, видать, не сильно ловко у меня получалось, дед Стёпа отодвинул рукой от верстака:
-Руки-крюки! Дай сюда, я тебе сам заверну.
И завернул, и послюнил, как полагается, и раскурил эту «атомную бомбу».

Слушай, реально бомба! Пару затяжек сделал – слёзы из глаз, закашлялся, замахал руками – всё, мол, хватит, накурился. И правда - в тот вечер я уже ни одной сигареты больше не выкурил. И на другой день дедов табачок вспоминал с глубоким почтением и ужасом.

Дед Стёпа при немцах был в Козинке старостой. Сам назвался по бумагам, да не совсем сам. Его селяне на ту должность определили. Комендатура в Крюково была, это километров десять, а в Зыбино - уже край света. Но без власти нельзя, немцы порядок больше всего почитали. Орднунг у них в крови.

С вечера из Крюкова люди пришли, сказали, что надо старосту выбрать, а то хуже будет - поставят чужака, так замордует лютовать станет.

Стёпа Дрын молодой , ему только двадцать стукнуло. Но его в армию не взяли. Он когда в парубках был, ему косой ногу подрезали. Случайно, не по злобе. Так-то всё осталось при нём, рана зажила, но ногу он волочил – ни в седло, ни в строй. Видать, сухожилие какое-то напрочь повредили. Потому и комиссовали, в армию не годен. И когда война началась, тоже не призвали. Всех мужиков забрали, а другие, начальники, в эвакуацию уехали.

Степан в селе остался. Куда ехать с одной, считай, ногой? Ходячий, по дому всё сам, в огороде справляется, но бегать не может, стоять долго тоже трудно ему. Махнул рукой и остался. Будь, мол, что будет.

Пришли немцы. Никаких вроде репрессий поначалу среди мирных жителей не устраивали. У них в Красном Кутке, это рядом с Крюково, с другой стороны, были большие ремонтные мастерские. Со всех фронтов сюда технику побитую тянули, тут ремонтировали и обратно на передовую отправляли.

Недавно старый немец приезжал в Красный Куток. Ходит по селу и плачет, чуть не в голос. Он с 41-го по август 43-го прожил тут, считай, полтора года. Механик, мастер, в технике крепко разбирался. Его приняли в Красном кутке уважительно. Все показали, кругом поводили. Немец сказал, что тут прошли его лучшие годы, он здесь был счастлив.

Когда в узком кругу остались, спросил у местных экскурсоводов – девушка Валя, в той вон хате жила, нельзя ли узнать, где она, что с ней ? Щекотливый вопрос. Не шибко у нас после освобождения жаловали тех девчонок, кто с немцами в оккупации шашни крутил. Много девичьих судеб война поломала, и таких не мало было, кто руки на себя наложил в полном отчаянии.

Жила в той хатке Валя с матерью-старухой. Как наши пришли, Валя однажды ночью куда-то исчезла, больше её в селе не видали. Старушку селяне хоронили. Она-то и раньше на улицу не выходила, а потом и вовсе – никому ни до чего. Нет старушки на глазах да и нет, Бог с ней. От голода померла, а скорее, от жажды. Уж когда в хату зашли, чуть не год спустя, она как мумия на лавке лежала, высохла вся.

11.

Люди на Козинке собрались и чуть не за полночь стучались к Степану.

Он отворил дверь, впустил гостей в хату.

-Степан, - сказала с порога самая бойкая тётка Катя, что однажды чуть коромысло не сломала о степанову спину за дочку свою, Алевтину. – Не держи зла за прошлое, но мы так с бабами рассудили, что надоть тебя в старосты определять. Больше-то и некого ставить. А ты наш, свой, мы тебе верим. А ну как пришлют изверга откуда-то? Что мы с ним делать будем? Сгнобит, изуродует, измучает всех. Иди , Степа, от опчества тебе наказ такой.

-Здравствуйте вам! - усмехнулся Степан. – Не хочу! Вам всё одно, а меня потом наши повесят.

-Не повесят! Мы за тебя , Стёпушка, горой встанем. Тебе ещё орден дадут.

Дали Степану потом не орден, а десять лет колонии за сотрудничество с немцами. Никто с Козинки не пришёл, не вступился! Однако крови людской на нём не было, ни в каких карательных акциях не участвовал. Потому и отделался, можно сказать, лёгким испугом.

А многим подсоблял, многих спас от угона в Германию. Ещё и партизанам негласно помогал. Но кто про то знал? Никто! А кто знал, так промолчал, не вступился. А кабы вступился, ещё и самого бы упекли, тогда с этим было на раз-два.

Вот так и сделался Стёпа старостой в селе. Пошёл на другой день в Крюково, сказал, что хочет помогать новой власти. Его знали, приняли и оформили на должность сразу. А чего не оформить? Коммунистом не был, в Армии Красной не служил. Так и стал он порядок блюсти на Козинке.

Как-то вечером зашёл в хату, где жили с матерью девчата Зина и Анна, которую все Нюркой звали.

-Девки! Собирайтесь немедля и бегите – завтра будут молодежь в Германию угонять.

-А куда бежать нам, Стёпа? В Харькове немец, в Белгороде немец, и говорят, аж до Волги кругом они. И как побежим, на кого мать бросим? - сказала Анна, которая постарше Зинки года на два.

Мать была плохонькая, но ещё по хате ногами перебирала. Сидела на лавке возле печки, теребила кончик платка. Вдруг голос подала:

-Доченьки! Бегить отседова, вдвоём уходите, Христом Богом прошу! Пропадёте ведь, как в полон заберут.

Младшенькая кинулась к матери:

- Мама, как же мы тебя бросим…

- И так и эдак бросите. А как угонят завтра, так хоть сразу ложись и помирай. Так-то я вас ждать стану, и выживу в надежде, что свидимся. Уж потом и помру.

Степан стоял в дверях, переминался с ноги на ногу:

- Ладно, смотрите сами. Я вас предупредил. А там – вам решать. Завтра пойдём с утра по домам, будем сгонять на улицу всех, кто есть.

12.

Зинка с Козинки, как дразнили её на улице, той же ночью ушла в партизаны. Сказывали, что стоят они на хуторе, что по дороге на Готню. Не было там никого. Тётка одна слепая осталась одна на весь хутор. Да там и хутора всего - ничего, домов пять, не больше. Немцы туда ещё не добрались. Один раз вроде были – собака гавкала сильно – но просто прошли, по заброшенным догмам не шарили.

А Нюру на другой день выгнали на улицу и повели в Крюково. Там сформировали колонны и погнали на Харьков. А уж с Харькова набили в товарный вагон и повезли в Неметчину.

Анна попала в рабство в хозяйство крупного немецкого фермера, гроссбауэр по-ихнему, чьё поместье было на самом западе Германии, чуть не на границе с Францией. Рабство и есть рабство. Били за непослушание и плохую работу, наказывали карцером, роль коего исполнял холодный подвал в подсобном помещении. Даже летом там было сыро и холодно.

Но всё-таки рабов кормили, одежду давали рабочую, и одно платье, чтобы в местную кирху ходить на молитву. Жена гроссбауэра была сильно набожной, заставляла молиться всех. Нюрка молиться не умела, она родилась и выросла уже в безбожной стране. Мать по утрам доставала иконку, которую заворачивала в тряпицу чистую и прятала на горище, как тут чердак называли испокон, молилась, потом снимала иконку с полки в красном углу, опять заворачивала и хоронила подальше от безбожников. Храм они закрыли, иконы пожгли, крест с церкви скинули наземь. Они и по хатам рейды проводили – нет ли где остатков опиума для народа.

Анна видела, как молится мать другие старушки, так и молилась. А молитв не знала, бормотала про себя слова, что слышала когда-то – иже еси, спаси и сохрани, помилуй, царствие небесное.

Американцы их освободили ранней весной 45-го. Они, как на параде, зашли в город, немцы даже не выстрелили ни разу в ту сторону. Да и некому было стрелять – все войска с западной границы сняли и перебросили на восточный фронт, чтобы не дать русским первыми дойти до Берлина. Американцы устроили неподалёку лагерь для интернированных лиц. Там не только советские были, со всей Европы немы рабов сгребали. Советским сказали, что их, как только вернутся, сразу расстреляют, как предателей, вышел, мол, такой приказ Сталина. Люди , не знали, что делать.

В том лагере Аня познакомилась со шведом. Он тоже был угнанный. Часовщик, работал в часовой мастерской у одного местного крупного предпринимателя. У того магазин свой, мастерские по ремонту часов всех видов и марок. Швед разбирался во всём, его хозяин ценил, хорошо кормил и почти что не бил. Часовщика нельзя бить. Руки должны чувствовать малюсенькие детали, а если руки опухнут от побоев, то уже не часовщик.

Аня и новый её шведский знакомец Ларс Ериксон виделись всё чаще и чаще. Говорили на немецком, который оба за годы рабства довольно сносно освоили, по крайней мере, для общения на бытовом уровне слов хватало.

Где-то в середине мая 45-го в лагере узнали, что война закончилась, Германия разгромлена, Гитлер застрелился. Иностранцев стали отпускать по домам. Швед однажды сказал, что ему пора ехать. И вдруг предложил Анне стать его женой и ехать с ним к нему на родину. Она не обрадовалась, как ожидал почему-то шведский часовщик Ларс, а испугалась. Что это значит, чем ей может грозить, кем она будет считаться на своей Родине, в Советском Союзе.

Американцы учли эти страхи и все документы на советских рабов сожгли. Нет бумаги – нет человека. Вот потому Анну всё время считали пропавшей без вести. Уж потом, много лет спустя, выяснили, что она была интернирована, работала в плену на западе Германии. В том лагере, где собрали тогда всех рабов, документации не сохранилось, а потом ничем американцы советским органам помочь не могли.

А Зинка с Козинки отсиделась у слепой тётки на хуторе до того, как наши пришли и освободили сначала Белгород, а потом и всю область до самой границы с Украиной, которой тогда не было. Колхоз сразу восстановили. Начали жизнь потихоньку налаживать.

Всю жизнь Зинка проишачила на колхозной ферме дояркой. Руки – чёрные, как у негра. Видел своими глазами! Что не удивительно – она негром и была всю жизнь.

Стёпана, который Дрын, наши, как пришли, почти сразу посадили. Он отсидел, отмахал весь срок от звонка до звонка. Вернулся в село в серёдке 50-х. Фронтовики пришли – кто без руки, кто без ноги или весь прострелянный. Да и он сам калечный. На бабах пахали, на бабах возили, на бабах русских из такой трясины выкарабкались, что ни в сказке сказать, ни пером описать.

Степан всю жизнь так и прожил бобылём до самой смерти. Не хотели девки за него идти, за «предателя», хотя сами же его туда и затолкали. Ох, эти девки…И Зинка так замуж и не вышла. А за кого? Мужики поспивались все, что с них взять? А ехать куда уж поздно стало. Да и куда? Кто пойдёт за неё, такую страшную? Руки чёрные, лицо чёрное – всю жизнь на ветру, на холоде, в сырости и навозе. Всё руками, на своём горбу – навоз убирали, воду коровам носили, пока поилки не сделали. А корова в стойле сдохнет – как её оттуда вытащить? Горе! Но вытаскивали, куда тут деваться.

13.

Как перестройка началась в году, наверное, 85-м, объявилась в селе Анна Эриксон из самой Швеции. Вот было переполоху! Сама приехала, отпустил её муж повидать края родные, на могилку к матери сходить. Хотя долго сопротивлялся - арестуют, обворуют, там ничего нет, куда тебя несёт?

Она ему сказала на чистом русском и он всё понял, ибо жизнь, считай, вместе прожили – он русский освоил она на шведском шпарила лучше шведки иной:

-Эрик, родной мой! Изболелось сердце, зовет земля родная. Ты вот на родину из плена вернулся, а я куда?

-Домой! Вот твой дом, вот твои дети и твои внуки.

-Да, это мой дом. Но Родина моя там.

Такси к самому дому подъехать не могло, асфальта тогда ещё по улице не было, а на Козинке после дождя такая грязь непролазная, что только на тракторе. Доехали до фермы, там асфальт проложили, ибо к силосной яме не подъедешь, молоко не вывезешь, корма не привезешь.

Нюрка вышла из машины, велела ждать. Отродясь в селе таких нарядов не видали. Да что говорить – Европа, высший класс. Тут телогрейка, кофта вязаная , гамаши и чёботы резиновые, а там – накидка меховая, костюм шерстяной, кофта умопомрачительная и шляпа невиданной красоты. Хотя обычная шляпа, в дешёвом магазине на распродаже купленная. Но тот там. А тут - невиданная!

-Бабы! – спросила Нюрка женщин, что стояли возле загона, где коровы месили грязь вперемешку с навозом, - Вы Зинку мою, Зинаиду Терехову,часом, не видали тут?

-Ой, а вы ей кто будете, дамочка?

-Я ей буду, была и есть сестра родная, Анна Терехова.

Самая старшая женщина запричитала:

- Батюшки! Нюрка! Так ты же без вести пропала. Уж похоронили тебя на Козинке давно.

-А вот видишь – живая и целёхонькая. А ты никак Алевтина Дюмина? Сильно на мамку свою похожая, вылитая тётя Катя.

- Она и есть…Ой, Нюра…да как же так…Зинка свечку за тебя ставит, как за упокой. За тебя, за батьку вашего, погиб он геройски, а мамка вскоре померла, как нас освободили…

-А где Зина моя…можно позвать?

-Да сейчас, мы побежим за ней. Али хоть давай пойдём до вас. Тут же, сама знаешь, рядом. Дома она. Приболела малость. С утра к ней заглядывала.

Забрали вещи из машины, водитель взялся помочь, чемодан тяжёлый потащил, да бабы подхватили узлы и свёртки.

До их хаты было недалеко. Чуть за фермой лужок начинался, а наискось как раз их дом, где они и родились. Батька срубил, крепкий, выстоял.

Калитка во двор была закрыта на прутик. Это означало по-деревенски, что дома никого нет. Никогда тут замков не вешали и запоров не ставили –на прутик запирали и калитки и двери.

-Да куда же она подалась с температурой?

- Никак до деда Степана пошла, а куда ещё?

- Сбегай, Машенька, покличь бабу Зину. Только не говори ничего, скажи, что я зову.

Молодая, красивая девочка, годков эдак шестнадцати, побежала к дому деда Стёпы. Вскоре из калитки вышла баба Зина и сам старик. Сперва быстро пошла, потом всё медленнее и медленнее, а потом охнула и упала. Потеряла сознание. Узнала сестру родную.

Водицей зыбинской побрызгали, а он что живая, любого на ноги поставит, очнулась баба Зина. Поднялась с земли и сказала:

- Анечка, что же ты так долго домой не верталась?

Теперь сознание потеряла старшая сестра. Шага не смогла сделать, начала оседать. Подхватили бабы на руки. А тут и дед Степан слово взял:

- Ты смотри на них - устроили соревнование, кто быстрее окочурится. Поднимайтесь, пошли в хату.

Анна вошла в свой дом, который снился ей постоянно на чужбине, в сердце увидала в красном углу на полочке мамину иконку и почувствовала, как ноги опять подкашиваются. Стала перед образами на колени и стала молиться:

-Мама, мамочка родная, царствие тебе небесное…

Тут и Зинаида зарыдала в голос, встала рядом и стала кланяться маминой иконе, лбом пола касаясь всякий раз.

Потом собрали стол, накрыли его, как водится на Руси, так, чтобы ножки у стола подгибались. Каждый что-то из дома принёс – огурчики, капустка квашеная, картошечка с пылу с жару, вареное, печёное, толчёное. И самогончик посерёдке, первачок, а как же! Все кружком сели, выпили за встречу, за победу, родителей помянули и всех, кто не дожил до светлого дня.

Потом Аня показывала альбом с фотографиями – вот наш дом, на втором этаже сделали ремонт, вот так выглядит.

-Как в кино! - воскликнула баба Зина.

-Вот моя машина, это машина Ларса, - продолжала заграничная гостья.

-У вас что – две машины?

-У нас три. У каждого по машине и одна для работы, Ларс на ней материалы подвозит, вроде маленького грузовичка. А вот мои детки, девочки мои – Эрика и Мария, в честь мамы. А вот мои внуки! Правда же, прелесть? Чудо, какие славные!

Ближе к полуночи все гости ушли, сестры начали укладываться спать.

-Ты ложись тут, на кровати, – сказала Зина сестре, - а я себе на полу постелю.

-Холодно будет. Давай, как в детстве, вместе?

-Не поместимся мы тут, мала лежанка. Ложись, за меня не беспокойся. Не впервой, мы терпеливые.

На другой день сходили к маме на могилку. Долго плакали вместе. Там крестик с табличкой, да холмик, уж осыпался весь и провалился с краю.

-Надо бы памятник мамке поставить, - вздохнула Зина,- да дорого всё теперь, никак не хватает пенсии.

Аня набрала с материной могилки горсть земли и ссыпала в чистый платок, завернула узелком:

-С собой повезу. Велю в мою могилку горсть родной земли кинуть, как хоронить будут. А как же нам папку проведать?

-Нет у него могилки. Под Ржевом они все легли, а написали, что пропал без вести. Там их в земле множество. Но в центре Крюкова возле братской могилы поставили памятник, а рядом плиты памятные. И на одной из них, где имена односельчан, не пришедших с войны, имя нашего папки высечено. Сходим туда завтра, проведаем.

С неделю побыла Анна в родном дому, стала собираться в обратный путь. Сперва до Москвы надо, потом самолётом в Швецию. Путь не близкий.

В последний вечер сидели, чаёвничали.

- Мне даже нечего тебе дать на память, сестра моя дорогая. И племянницам моим нечего передать, и внучкам родненьким. Ты уж прости, бедно живу. Еле-еле концы с концами сводим. Всю жизнь, как проклятая, спину в колхозе гнула – глянь, руки какие – а за душой ни копейки. Прости.

- Зина, мне неловко просить, даже не знаю, как сказать…подари мне мамину иконку. Мама её берегла, ты сохранила, и я беречь буду до последнего дня своего. И детям накажу, что это святыня. Прости, что прошу, но ничего дороже для меня нет и быть не может.

-А как же я…ничего более у меня от мамы не останется…

- У тебя дом родной, могилка рядом, ты всегда сходить сможешь, проведать. А каково мне там одной на чужбине?

-Ладно. Забирай. И то правда – мы тут все вместе, а ты там совсем одна, - сказала Зинаида и вдруг заплакала:

- Какая же ты счастливая, Нюра, слов нет, чтобы сказать обо всём.

Бабу Зину я ещё застал. Восьмой десяток ей пошёл, но крепенькая была старушка, ибо жизнью всей закалённая Куры у неё, коза, поросёнка держала. С утра, смотрю, пошла с серпом на луг за травой, кукурузы наломает на поле – всё в мешок. И в саду бывшем колхозном яблоки по земле валяются с кулак. Соберёт добычу и всё в дом тащит, на прокорм скотине.

Мне дед Стёпа рассказал, как Нюрка из Швеции домой приезжала, а я потом наведался пару раз в гости к бабе Зине. Машина у меня тогда была, посуху под самый двор подъезжала. Так я в магазин сгоняю, хлебушка возьму – деду Стёпе и бабе Зине завсегда по буханке, а то и под две привезу, ещё и пряников.

- Да пряники ты зачем взял, чем их грызть мне? - хмыкнул дед Стёпа. - Ты бы лучше водочки привёз.

- Пить – здоровью вредить!

- Так то не пить – для компрессов, от ревматизма!

Баба Зина хлебушек и пряники брала, а я ей ещё и конфеты привозил. За деньги ничего не говорила. Молча, шла в чулан и приносила бутылочку козьего молока:

-Пей сам и сынка своего пои. Видала, как привозил, шустрый он. Как раз детям очень полезное молоко.

-Баба Зина, извините, что спрошу, а что сестра ваша, Аня, писала вам потом, как уехала?

-Нет. Мне племянницы написали, года через три – умерла Аня, рак у неё нашли. Царствие небесное. Как знала, когда горсть земли с могилки маминой брала.

***

Забросил я свой домик в деревне. Жизнь опять вираж сделала, пришлось вообще из области уехать, А когда вернулся из дальних странствий, выбрались как-то с сыном в Зыбино, где он когда-то малой гусей соседских гонял хворостиной, а там никого уж нет. Все умерли.

14.

Свет настоящей звезды ( очерк), изображение №3
И старый мой товарищ, наставник, а скажу так, что и учитель, Владислав Мефодьевич Шаповалов тоже умер. Не успел, как обещал, напечатать очерк про нюркино счастье, который вы только что прочитали.

Но даже звёзды умирают, вы представляете? Всё небо залито звёздным светом, а половины звёзд уже нет. Они там погасли, а свет от них идёт, и будет идти ещё миллионы лет. Так устроен этот мир - если звезда настоящая, то она светит долго.

Мне подумалось, что русский писатель Владислав Шаповалов, как та звезда. Он умер, ушёл далеко-далеко, но свет от него идёт, и будет идти ещё очень долго, а может быть, всё время.

( Фото Ирины Бабиной )

Владимир БАБИН
30 ноября 2022 г.